Отправлено: 27.04.10 02:51. Заголовок: Полит.ру// К 80-летию Юрия Левады

... с тех пор не сказал с ними ни слова.

Л.Б.: А что такое было предательство с его точки зрения? Немножко объясни.

А.Л.: Ну вот ушел человек из неких отношений, некого круга. Там отношения разного типа: и коллегиальные, и человеческие. Вот ты ушел – и все. Я не называю, разумеется, имен этих людей. Но это не то, что его бросила та или иная женщина, абсолютно не об этом я говорю. Я говорю о другом. Он терял самых близких людей. Я помню, как он потерял свою первую жену – она погибла в автокатастрофе. Они были в разводе, но, судя по всему, она оставалась внутри него. Он потерял сына, он терял людей, которые для него были близки. Они погибали тем или иным образом. Его небо испытывало так, что этого трем другим хватило бы. Он потерял любимую собаку, и это было для него очень большим испытанием. Я помню, шлейф такой траурный тянулся долго. Именно потому, что он был одиноким, ему такой партнер, как собака, был нужен очень.

Я думаю, что для него мы представляли сообщество людей, которые более или менее отвечали его представлениям о том, каким человек должен быть.

Л.Б.: Это – большая ответственность.

А.Л.: Конечно. В остальном он не предъявлял людям никаких претензий, что ты – не такой, ты – не такая, просто эти люди оставались где-то там. Очень многие это чувствовали. Вот они не могли войти в какой-то круг и очень обижались. Хорошие люди обижались. Они выдумывали: ой, вы никого не берете к себе, вы себя считаете…

Л.Б.: Ну, снобизм такой.

А.Л.: Мы никогда себя никем не считали; просто вообще не считали себя никем специальным. Мы были и были. Считать, что к нам никто не может войти со стороны? Нет, к нам все время приходили люди со стороны. Пришел Юра Гастев – он был принят в ту же минуту, человек, который в социологии не знал ничего, абсолютно. Человек, который что-то такое рассуждал о математике, которую никто из нас понять не мог совершенно. Он вошел – и стал родным через три недели. И с ним еще люди, ему близкие, вошли в наш круг. И все уже заварилось вместе, от самиздата до сидения за одним столом, бытовая помощь: кто-то там кому-то чего-то привез, отвез. Это не было замкнутым кругом, в который нельзя было попасть. Но можно было выпасть, это да. Раз и навсегда. Но только, когда на то были причины.

Л.Б.: Я не буду, конечно, спрашивать о том, что для вас был Левада, это было бы совсем глупо.

А.Л.: Да я все время это объясняю.

Л.Б.: Потому и спрашивать глупо, ты об этом все время только и говоришь. Но мне хочется вот о чем спросить: а вы как-то несете эти представления молодым своим коллегам?

А.Л.: Я не знаю. Я говорю то, что я говорю. Я абсолютно не уверен, что тот, кто не знал Левады, что-нибудь поймет. Может быть, то, что я говорю, это пустое бормотание.

Я не знаю, транслируемо ли это. Я льщу себя надеждой, что моя молодая коллега, с которой я тебя сейчас познакомил, слышит то, что я рассказываю, и что-то понимает. Но что можно понять вот так, заочно, я не представляю.

Есть один тест, простой и хороший. Особенно женщин так проверять хорошо. Если женщина с первого взгляда – а для женщины было достаточно одного взгляда, – если с первого взгляда будет видно, что она восхищена, значит, это правильная женщина. Во всех других отношениях можно на нее рассчитывать, можно доверять. Я не один раз это проверял. Вот если женщина удивленно пожимает плечами и видит только толстого, грузного, плохо одетого дядечку, который чего-то там говорит, и непохоже, что он социологию знает, вот если она видит это, то не имеет смысла с ней ничего делать. Даже заказывать напечатать на машинке что-нибудь. Мужчины должны пройти более сложный тест. Я видел многих мужчин, которые в присутствии Левады начинали лихорадочно пытаться…

Л.Б.: …соответствовать?

А.Л.: Да. Они понимали, что тут надо что-то сделать, надо кем-то быть. Просто так находиться рядом, сидеть в комнате и быть тем, кем ты являешься, – это неправильно. Тебе кажется, что ты сейчас что-то упустишь, потеряешь.

У одних это получалось, у других – нет. Когда я это говорю, я отчасти свой собственный опыт помню, потому что потом я понял, что не могу быть в присутствии Левады таким, каким я могу быть в присутствии всех остальных. Он вошел в дверь – и я меняюсь, вышел из двери – я уже другой. Это не всегда было просто, хотя, повторяю, вся жизнь прожита по сути дела в его присутствии. Но находиться в этом поле – при том, что мы были в массе сугубо бытовых ситуаций, – это все время не бытовая, все время необыденная вещь.

Леваде меньше всех остальных, и уж в десять раз меньше, чем мне, было свойственно говорить что-то там высокопарное или становиться на какие-нибудь ходули. Вот какой был Левада в научном обиходе или, по крайней мере, в том, который связан с ритуалами науки? Семинар – это оценка того, что сказал на семинаре докладчик. Он как руководитель семинара, руководитель сектора или отдела, доктор, извините, наук, должен что-то сказать. Он отделывался, нарочито снижал, говорил на сугубо обытовленном языке. Например, его знаменитое слово «штучка»: это такая «штучка», ее надо бы «расковырять».

Я не скажу, что его речь была особо образной и яркой, но она была намеренно занижающей: только давайте, не будем делать вид, что мы все здесь собрались ученые и сейчас про ученое разговариваем. Ни в коем случае. Но кто понимал эту речь, тот понимал, что вот этому выступлению цена невысокая, а вот здесь было сказано нечто, на его взгляд, серьезное. Заслужить его одобрительную оценку мне лично в жизни удавалось раза три. Его критические оценки того, что я делал, я получал гораздо чаще.

Л.Б.: А что ему больше всего понравилось из того, что ты делал?

А.Л.: Я бы сказал так. Статья, которую мы с Володей Долгим написали «Архаическая культура и город». Вернее, доклад, который мы сделали перед тем, как написать эту статью. Она была таким шагом в сторону по сравнению с тем, что тогда делалось в культурологии и урбанологии. Новый подход, или хотя бы новый для нашей, советской, науки подход она демонстрировала. Но Левада нам после доклада сказал, что смелость города не взяла. Притом что он нежно относился к Володе. И ко мне, я думаю, тоже. Он называл его Володенька, меня Лешенька – это было всегда так. А потом, много лет спустя, оказалось, то, о чем мы в своей работе говорили, как бы принято. Ну, еще я какие-то вещи писал куда-то. Вот он положительно о какой-то моей заметке, не помню куда, отозвался.

Но вообще текстов, о которых он отзывался высоко, крайне мало на белом свете. Он прочитывал какую-нибудь книгу наимоднейшего социолога, которую привезли только что из Америки, и говорил: «Скучно». Его основная оценка всего происходящего была: «Скучно». Насколько я понимаю, она формировалась таким образом. Он жадно читал, у него каждый раз были высокие ожидания.

Л.Б.: И каждый раз они не сбывались?

А.Л.: Дело даже не в том, что они не сбывались. Дело в том, что где-то на середине или на первой трети изложения он понимал, что к чему, это становилось его собственным. Ну, о чем там дальше говорить…

Л.Б.: Уже неинтересно.

А.Л.: Неинтересно. Автор не виноват, так работала его машина употребления всего, что было вокруг. Поэтому вещей, которые действительно могли его удивить, было немного. И они все были не в научной, а только в нравственной сфере, в сфере политического поведения. Я прекрасно помню, как он приехал из Праги в январе 1968 года. Он рассказал про какие-то студенческие волнения: что-то там не понравилось студентам в общежитии, какие-то были нелады. Он придал этому очень большое значение.

Вообще, приезжая из загранкомандировок, он не рассказывал, что он там видел, потому что на бытовые темы он точно не распространялся, а ведь на тот момент поездки были редкостью. Он с какого-то момента начал ездить…

Л.Б.: …а потом с какого-то момента перестал.

А.Л.: Я хочу сказать, что не в его заводе было сказать: вот я был на конференции и сейчас об этом расскажу. Ну, может быть, иногда кратко отзывался, но это было редко. Заграница это была, не заграница – разницы не было никакой. Он мог съездить в Новосибирск или еще куда-то в Подмосковье, и точно так же, если было чего рассказать, он рассказывал.

Так вот, приехав из Праги, он нас собрал специально, чтобы рассказать. И даже было не очень понятно зачем. Ну что такого? – Студенты забузили по поводу чего-то в общагах. Но он увидел, что из этого что-то будет дальше. Весна наступила через пять месяцев или меньше, а танки вошли еще через три, дальше поступок Яна Палаха. Было видно, что это жжет.

Он никогда не говорил высоких слов, он не занимался писанием писем, воззваний и так далее. Но я хочу сказать, что реакцию он выбирал всегда сам, и она, как правило, отличалась от реакции окружающих. А чаще всего опережала ее. Ну, вот как в случае с Чехословакией. Она опережала и в том, что он замечал, и в том, что он терял интерес к тому, что продолжало быть сенсацией.

Напоследок говорю, в 91-м году, наши души взлетали так высоко, как никогда до и никогда после. Мы не просто переживали, мы сидели и непрерывно готовили результаты опросов. Их читали через репродукторы, установленные на Белом Доме, и Левада тогда в прямом эфире выступал, то есть мы были полностью внутри этого дела. И понятно, что сердцем мы были с этим. Но прошло немного времени, и Левада сказал: «Ох, слишком легко досталось это все». Мысль его была в том, что победа, которая так легко досталась, не закрепится.

Л.Б.: Недорого стоит.

А.Л.: Я точно помню, что я сказал: «Юрий Александрович, ну, что вы. Ну, вы посмотрите». А там за окнами идут демонстрации, а в Верховном Совете или на съезде народных депутатов то-то и то-то… Страна стронулась, сдвинулась – и уже будущее вот оно, до него месяц. «Нет, годы», – он говорит.

Хочу закончить на том, что Левада был разочарован во многом. Он многие вещи назвал иллюзиями, но он не отступил внутренне, не предал себя, не разочаровался в себе. В том, что было тем нравственным началом, которому он служил. И свет, который, собственно, и создал феномен Левады, он с этим не расстался никак. И его смерть, которую он принял как одно из обстоятельств, и не самое важное, она ничего здесь не отменила, то есть в этом смысле ничего не угасло.

Л.Б.: Спасибо.