Отправлено: 02.08.08 12:22. Заголовок: Г. Хон ИДОЛЫ ЭКСПЕРИМЕНТА: ТРАНСЦЕНДИРОВАНИЕ «СПИСКА “ETC.”» ч.I

ИДОЛЫ ЭКСПЕРИМЕНТА: ТРАНСЦЕНДИРОВАНИЕ «СПИСКА “ETC.”» *
Г. Хон

…Наша логика учит и наставляет разум к тому, чтобы он не старался тонкими ухищрениями улавливать абстракции вещей (как это делает обычно логика), но действительно рассекал бы природу и открывал свойства и действия тел и их определенные в материи законы. Так как, следовательно, эта наука исходит не только из природы ума, но и из природы вещей, то неудивительно, если она везде будет сопровождаться и освещаться наблюдениями природы и опытами по образцу нашего исследования. (Бэкон Фр. «Новый Органон» Соч.: В 2 т. – Т. 2. – М.: Мысль, 1972. – С. 220.)

Введение
На заключительном заседании симпозиума «Эксперименты: их значение и разнообразие» (Билефельд, Германия, март 1996 г.) [1] стало очевидным, что водоразделом между историками науки и философами науки является научное экспериментирование. Выяснилось, что философия эксперимента отстает от обширных исторических исследований экспериментирования и пока еще не охватывает множество аспектов (технологический, культурный, социологический, антропологический), к которым уже обратились историки. Стало ясно, что философия эксперимента требует более серьезных исследований. Безусловно, были попытки создания такой философии, и я кратко обрисую некоторые из них. Однако эти попытки оказались разрозненными и не вылились в убедительный и целостный философский анализ эксперимента, остро необходимый как для эпистемологии, так и для историографии экспериментирования.

С этим согласен Ханс Раддер. В своей статье «Проблемы для хорошо развитой философии научного экспериментирования» он критически оценил билефельдский симпозиум с точки зрения философии экспериментирования. Раддер признал, что философия экспериментирования все еще слабо развита, особенно по сравнению с историческими и социологическими исследованиями эксперимента [2]. Это относится, считает Раддер, и к встрече в Билефельде, и вообще к положению философии эксперимента в более широкой области философских исследований науки [3]. Я полностью разделяю мнение Раддера на этот счет, и поэтому моя цель заключается в том, чтобы содействовать формированию более развитой философии эксперимента. Я нащупываю пути, как перебросить мост между историей и философией научного экспериментирования и для этого стараюсь укрепить философский берег. Здесь в качестве предварительного шага должны помочь выявление и характеристика основных препятствий к построению философии эксперимента – препятствий, которые оказались весьма труднопреодолимыми. Оттолкнемся от того, что обрисуем в общих чертах напряженность между историей и философией эксперимента.





История против философии эксперимента



Позиция историков науки хорошо отражена у Дж. Бухвальда. Он четко и прямо заявляет, что «живым наукам не могут быть вменены точные обобщения и определения. Попытка поместить науку, находящуюся в движении, в точную логическую структуру позволяет узнать о ней примерно столько же, сколько анатомирование трупов позволяет узнать о поведении животного, – упускаются из виду многие вещи, которые связаны с активностью». Поистине, считает Бухвальд, «аксиоматика и определения – логические мавзолеи физики» [4]. Стало быть, позиция современного историка науки заключается в том, чтобы относиться к науке как к деятельности, не как к конечному результату, но как к процессу, предполагающему жизнь и движение. Историки считают, что любое обобщение в виде, скажем, логической структуры просто убивает эту живую деятельность. Метафора жизни и смерти, повидимому, является решающей для Бухвальда и большинства историков науки. Они следуют директиве Куна, которую он сформулировал в самом начале «Структуры научных революций». Согласно Куну, цель истории науки «состоит в том, чтобы обрисовать хотя бы схематически... концепцию науки, которая вырисовывается из исторического подхода к исследованию самой научной деятельности». Деятельность в отличие от законченных научных достижений оказывается ключевой характеристикой [5].

Следовательно, историк может вполне быть удовлетворен детальным описанием и доскональным анализом деятельности, в частности живой деятельности, тогда как философ должен стремиться, как четко и ясно выразился Хакинг, «и к частному, и к общему» [6]. От этого не уйти. Если мы хотим философствовать, т.е. если мы полагаем, что философия есть некоторый вид деятельности, то мы должны искать ее общие черты, ее основополагающие принципы. Другими словами, мы должны открывать логические структуры и характеризовать методологические принципы, которые управляют этой деятельностью, однако не теряя из виду ее особенностей, а именно того, что она живая. Что же касается экспериментирования, то бесспорно, что философия должна опираться на эту деятельность, ибо она является одним из основных методов производства знания. В таком случае у нас нет никакого выбора, кроме как анализировать эксперимент как таковой in vitro, постоянно держа в поле зрения его особенности как деятельности in vivo. Заявление Бухвальда должно служить скорее предупреждением, а не осуждением. Мы должны учесть это предупреждение и следовать за осторожному указанию Уайтхеда: «Слишком сильное обобщение ведет в пустоту. Здесь мы имеем дело с широким обобщением, но ограниченным счастливой частностью, которая представлена плодотворной идеей» [7]. Таким образом, хорошо развитая философия научного экспериментирования должна последовательно объединить нормативный аспект экспериментальной деятельности (как ее описательные, так и предписывающие измерения) и всеобъемлющую теоретическую концепцию эксперимента, проливающую свет на его основные особенности – особенности, которые гарантируют надежность полученного таким образом знания.



В качестве эффективного средства для достижения этой цели я предлагаю понятие экспериментальной ошибки. Я пытаюсь обнаружить общие особенности экспериментальной деятельности, которые выявляются через изучение понятия экспериментальной ошибки. Я утверждаю, что, включая в себя представление о природе экспериментальной деятельности, понятие экспериментальной ошибки также отражает, хотя и негативным способом, главные концептуальные особенности эксперимента. Иными словами, в этой работе типы экспериментальных ошибок помогают раскрыть общие черты эксперимента. Артикуляция понятия экспериментальной ошибки происходит в нормативном измерении, – речь идет о том, как исправлять ошибки и действительно избегать их при выполнении эксперимента. Однако в то же время эта артикуляция отражает структурны и принципы экспериментирования. Стало быть, надо попытаться охватить понятием экспериментальной ошибки и нормативный аспект, и теоретическую концепцию эксперимента.

Место действия – философия: две группы проблем
Для того чтобы подойти к проблеме со стороны философии, полезно прежде всего выявить препятствия, стоящие на пути к жизнеспособной философии эксперимента. Я выделяю две основные группы препятствий к построению такой философии. Неудивительно, что обе эти группы должны касаться перехода от частного к общему. Для краткости и ясности первую группу проблем я назвал бы эпистемологической, а вторую –методологической. Случилось так, что в самом начале прошлого столетия два философствующих физика опубликовали свои очень важные исследования, связанные с этими проблемами. Эрнст Мах в 1905 г. опубликовал книгу «Знание и ошибка». В этом сборнике очерков он обращается к проблемам, относящимся, по его словам, к «научной методологии и психологии знания» [8]. Один из очерков (глава 12) Мах посвятил анализу физического эксперимента и выявлению его основных особенностей. Год спустя, в 1906 г., П.Дюгем опубликовал свою книгу «Физическая теория. Ее цель и строение», в которой четко сформулировал вопрос «Что собственно такое физический эксперимент?» [9]. В то время как Дюгем фокусирует свое внимание на эпистемологической проблеме, Мах интересуется методологическими вопросами.

Эпистемологическая группа проблем: переход от материи к аргументу. Первая группа препятствий на пути к философии эксперимента – это, на мой взгляд, проблемы, связанные с переходом от материального процесса, который является сущностью эксперимента, к пропозициональному знанию – сущности научного знания. Как считает Дюгем, физикэкспериментатор вовлечен в «выражение суждения, устанавливающего известную взаимную связь между некоторыми абстрактными, символическими понятиями, соответствие между которыми и наблюденными в действительности фактами устанавливается исключительно теориями». Заключения о любом эксперименте в физике и о некоторой проблеме в науке суть действительно «абстрактные выражения, в которые вы не вложите никакого смысла, если вы не знаете физических теорий, на которых основывается автор» [10]. Конечный результат эксперимента есть, опять же по мнению Дюгема, «не только констатирование группы фактов, но и перевод этих фактов на символический язык при помощи правил, заимствованных из физических теорий» [11]. Другими словами, препятствием является проблематичный переход от материи, которой манипулируют и которую подвергают некоторым процессам, через наблюдения к суждениям, значение которых обеспечено некоторой теорией – языком, выраженным в символах.

Если теперь обратится к современному автору, то Эндрю Пиккеринг подходит к этой проблеме как к существенному элементу проблемы реализма. Пиккеринг пишет, что его интересует процесс «обнаружения» и «придания смысла», т.е. он исследует отношение между артикулированным научным знанием и его объектом – материальным миром [12]. Он размышляет о трех стадиях в получении любого экспериментального факта: о материальной процедуре, инструментальной модели и феноменальной модели [13]. Согласно Пиккерингу, эти три стадии охватывают материальную и концептуальную стороны экспериментальной практики. Именно на подъеме между этими двумя измерениями и осуществляется переход от материи к знанию. Пиккеринг считает, что этот переход «является одной из сотворенных связей, а не естественным соответствием. Другими словами, связь между материальными процедурами и концептуальными моделями является искусственным продуктом, образующимся благодаря успешным действиям субъектов в согласовании противоположностей, возникающих в материальном мире [14].

Подругому подошел к эпистемологической проблеме Дэвиса Бэрд, который пытается решить ее, недвусмысленно развивая материалистическую концепцию знания [15]. Метафизика материального знания может указать новый путь к философии эксперимента, вовсе избегая необходимости восхождения (ascend) – или подъема (arch) в терминах Пиккеринга – от материи к суждению. Для Бэрда восхождение – неправильная метафора. Он считает, что материальные продукты науки, такие как инструменты и препараты, составляют знание, – конечно, знание иного типа, чем пропозициональное знание, но тем не менее знание, опирающиеся на равноценные основания. Бэрд пытается найти метафизику, в которой и материальный мир, и мир символов на равных условиях могли бы составлять знание.

В таком же ключе в другой своей статье я воспользовался понятием, которое обозначил как материальный аргумент [16]. С помощью этого понятия я пытался свести воедино в философском контексте все элементы, которые вовлечены в экспериментирование: теоретический контекст и схему манипуляции, материальные процессы и результаты научного знания, которое является существенно пропозициональным. Я ввел понятие «материальный аргумент» исключительно с целью интерпретации рационалистического перехода от манипуляции материей к суждениям, которые характеризуют экспериментальное знание – заявленный конечный результат эксперимента. В этом случае переход от материи к суждению представляет собой первую группу трудностей, возникающих на пути к философии эксперимента. Я называю эту группу препятствий эпистемологической проблемой.

Методологическая группа проблем: трансцендирование списка стратегий, методов, процедур и т.д. Вторая группа препятствий – это препятствия на уровне манипуляции материей. Мы можем называть эту группу методологической. Здесь мы рассматриваем переход от бесчисленных стратегий, методов, процедур, концепций, стилей и т.д. к некоторому общему, связному и логически последовательному представлению об эксперименте как методе извлечения знания из природы. С точки зрения философии было бы плодотворным получить общую и в то же время фундаментальную схему эксперимента, которая вместит в себя все эти бесчисленные аспекты и особенности.

Наличие у эксперимента огромного разнообразия сторон и особенностей убедительно демонстрируется с помощью введенного Дарриголом понятия поперечных принципов (transverse principles), которое он применил к электродинамике XIX в. Эти принципы не являются общими правилами научного метода, они скорее представляют собой методологические предписания, которые управляют сразу теорией и экспериментом, – вот почему они «поперечные». Ведомый традицией или собственной изобретательностью, физик следует поперечному принципу, который связывает одну из теоретических концепций физики с осуществляемым экспериментом. Ясно, что применение этого принципа существенно способствует формированию и определению физической методологии [17].

Для примера возьмем Фарадея. Согласно Дарриголу, теории Фарадея «были правилами для распределения и взаимодействия различных видов сил». Фарадей обошелся без ньютоновского различения силы и ее агента. С точки зрения Фарадея, «агент мог быть познан только через действия, исходящие от него» [18]. Таким образом, при изучении тела, действующего на другое тело, лучшим направлением будет отображение различных положений и конфигураций тела, подвергаемого действию другого тела. Данная позиция предусматривает принцип близкодействия. Именно этому принципу по мнению Дарригола, Фарадей следовал и в теории, и в эксперименте: «В теоретическом плане этот принцип повлек за собой представление о линии сил, как о цепочке смежных действий и отказ от дихотомии между силой и ее агентом. В экспериментальной плане он определил акцент на роли промежуточного пространства между источниками и изыскательский, открытый характер его исследований» [19]. Когда Дарригол сопоставляет этот подход Фарадея с исследованиями других электродинамиков XIX в., становятся очевидными разнообразие и богатство теоретических концепций и экспериментальных методов.

Дарригол убедительно показывает тесную связь теории и эксперимента в электродинамике XIX столетия. Будучи столь сильно связанной с теорией, концепция эксперимента и его фактических процедур становится, по крайней мере в рассмотренном здесь случае, чрезвычайно разнообразной и сложной. И тут же встает вопрос о том, каким образом некто, подойдя к проблеме как философ, сможет отразить при помощи общих терминов это огромное разнообразие концепций эксперимента и материальных процедур?

Мах в своем очерке о главных особенностях физического эксперимента говорит о том, что невозможно учесть абсолютно все особенности. В таком случае похоже, что обобщение не может быть осуществлено. Формирующие особенности эксперимента, которые описывает Мах, извлекались, по его словам, «из экспериментов фактически осуществленных. Их список неполон, поскольку изобретательные исследователи продолжают добавлять в него новые пункты. И это также не классификация, поскольку различные особенности в общем не исключают друг друга, так что некоторые из них могут быть объединены в эксперименте" [20]. Является ли этот список действительно открытым или же он в конечном счете ограничен? Если на этот метод исследования не были наложены никакие ограничения, то невозможны никакая классификация и, конечно, никакое обобщение. Одним словом, этот подход будет эклектичным и ad hoc.

Хорошей иллюстрацией скрупулезно разработанного списка, который идет дальше предварительного списка Маха и все же остается списком ad hoc, является список эпистемологических стратегий Аллана Франклина, в подкрепление которого автор разбирает конкретные примеры. Вот список стратегий, сформулированных Франклином:

1) экспериментальный контроль и калибровка, в ходе которых аппарат воспроизводит известные явления;

2) воспроизведение артефактов, о существовании которых заранее известно;

3) вмешательство, когда экспериментатор манипулирует наблюдаемым объектом;

4) независимое подтверждение, с помощью различных экспериментов;

5) устранение возможных источников ошибки и альтернативных объяснений результата;

6) использование самих результатов для доказательства их достоверности;

7) использование независимой хорошо подтвержденной теории явлений для объяснения результатов;

8) использование аппарата, основанного на хорошо подтвержденной теории;

9) использование статистических аргументов [21].

Франклин утверждает, что эти стратегии были разработаны для того, чтобы убедить экспериментаторов, в том что экспериментальные результаты являются надежными и отражают действительные черты природы. Согласно Франклину, список стратегий демонстрирует различные пути повышения доверия к экспериментам. Практикующие ученые придерживаются таких стратегий, с тем чтобы были основания для рациональной веры в экспериментальные результаты [22]. Для Франклина использование данных стратегий означает наличие «признака рациональности» [23], и в этом смысле он пытается внести вклад в философию эксперимента.

Однако будучи детальным и сложным, список стратегий, который предлагает Франклин, в существенной степени подобен списку Maха представленному в очерке о главных особенностях эксперимента. Как и Мах, Франклин осознает ограниченность этого подхода, считающегося подходом ad hoc. Франклин действительно констатирует, что зафиксированный им список стратегий не является ни исключительным, ни исчерпывающим. Более того, ни эти стратегии, ни какой либо другой набор стратегий, сформулированных на основе этих, не обеспечивают необходимые или достаточные условия для рациональной веры. «Я не думаю, – заявляет он, – что такой общий метод существует» [24]. Тем не менее Франклин убежден, что ученые действуют рационально. Он оптимист и уверен,что ученые используют, как удачно изложено в книге Гудинга, Пинка и Шаффера, «эпистемологические правила, которые могут быть применены непосредственно для того, чтобы отделить зерна подлинных результатов от плевел ошибок» [25].

Франклина весьма интересуют работающие ученые, или, скорее, практикующие экспериментаторы и оказывается, что стратегии, которые он внес в список, были фактически извлечены из реальных экспериментов, – в точности это же сделал Мах столетием раньше. Сам по себе этот список, хотя и является богатым и разнообразным, остается эклектичным и ad hoc. При том что каждый пункт в списке являет собой конкретную иллюстрацию экспериментального процедуры, которая разработана для того, чтобы дать основания для рациональной веры, оказывается, что не существует всеобъемлющего руководящего принципа, позволяющего определить сам список. Главное, что этот список не проливает свет на внутренние процессы – эпистемические динамические процессы, присущие эксперименту, которые связывают пропозиции с материей, – имеются в виду, например, связь между фоновой теорией, которая управляет экспериментом, и текущим функционированием системы, или связь между материей и пропозициями в получении экспериментального результата из наблюдений и измерений. Каждый пункт списка относится к некоторой процедуре, некоторой экспериментальной методологии, внешней по отношению к тому, что в действительности имеет место в эксперименте, а именно, к трансляции контролируемого и ограниченного процесса в некоторое суждение, выражающего результат процесса. Поэтому неудивительно, что эти пункты не дают всестороннего представления об эксперименте. Такой список не может быть завершен, так как на него не налагается никаких ограничений. Этот подход не может привести к отчетливому обобщению эксперимента.

В таком случае, перед философом эксперимента встает другая проблема, а именно: как выйти за пределы списка? Как обобщить различные пункты, составляющие список? Пытаясь найти ответ на этот вопрос, мы должны учесть замечание Хакинга и постараться "не соскользнуть на старый путь и не думать, что существуют только немногие виды вещей, теорий, данных или чеголибо еще" [26].


«Список "Etc.”»
Вслед за Хакингом, я называю эту проблему проблемой «списка "Etc.”» и т.д. В своей статье "Самооправдание" Хакинг ссылается на нескольких авторов, и в частности на Пиккеринга и Гудинга, в чьих работах он обнаруживает тождественные списки. Так, например, то, что Пиккеринг называет "прагматическим реализмом", является сопроизводством «фактов, явлений, материальных процедур, интерпретаций, теорий, социальных отношений и т.д.» [27]. Еще один список "Etc.” Хакинг находит у Гудинга. По его мнению, Гудинг «говорит о «последовательности эксперимента», которая проявляется в виде “производства моделей, явлений, отдельных аппаратов и репрезентации этих вещей” [28]. Мы согласны, продолжает Хакинг, «что взаимодействие пунктов в таком списке обеспечивает стабильность лабораторной науки» [29]. Со своей стороны Хакинг придает материальной части эксперимента решающую роль в стабилизационном процессе экспериментальной науки. Под материальной частью он понимает «аппараты, инструменты, вещества или исследуемые объекты. По одну сторону материальной части находятся идеи (теории, вопросы, гипотезы, математические модели аппаратов), а по другую – знаки и манипуляции знаками (инструкции, данные, вычисления, редукция данных, интерпретация)» [30].

Таким образом, Хакинг как бы представляет нам свой собственный «список "Etc.”». Однако он не довольствуется «списками "Etc.”» [31] и позволяет себе таксономию элементов эксперимента и тем самым идет дальше Маха и Франклина.

Концепция, согласно которой в эксперименте материальная часть окружена с одной стороны идеями, а с другой – знаками лежит в основании предложения Хакинга создать открытый список, объединяющий три группы элементов эксперимента, а именно, «идеи, вещи, и знаки» [32]. Идеи являются интеллектуальной составляющей эксперимента; вещи – это инструменты и аппараты и, наконец, знаки – это регистрация результатов эксперимента. Хакинг не берет в расчет заявление Маха, что классификации не получится, «поскольку различные особенности в общем не исключают друг друга, так что некоторые из них могут быть объединены в эксперименте» [33]. По сути дела, Хакинг находит удовольствие в построении гибкой таксономии, так как, на его взгляд, стабильность экспериментальных результатов возникает как раз из тесного взаимодействия элементов, – так или иначе, таксономия не должна быть жесткой [34]. С помощью этой таксономии Хакинг стремится одновременно продемонстрировать «пестроту экспериментальной науки» и внести вклад в философию эксперимента, с тем, чтобы никому не пришлось метаться, как он выразился, «от одного пленительного случая к другому» [35].

Как я уже отметил, в другой статье я рассматривал первую группу проблем, а именно, анализировал «материальный аргумент» эксперимента как критический момент эпистемологической стороны экспериментирования [36]. В настоящей работе я хочу исследовать вторую группу, т.е. методологические проблемы – «список "Etc.”». Моя цель заключается в том, чтобы выйти за пределы этого списка, достичь таксономического этапа, и затем пойти дальше – к принципам эксперимента.


Основополагающая идея: приближение к знанию со стороны ошибки

Моя основная идея заключается в том, что эксперимент следует изучать, исследуя природу ошибок, которые могут в нем иметь место. Я предполагаю, что анализ возможных неудач эксперимента поможет пролить свет на этот метод исследования. Стало быть, мой подход кардинально отличается от подхода Франклина. Я не ищу эпистемологические стратегии, предназначенные для того, чтобы обеспечить надежные результаты, стратегии, которые могут поочередно дать основания для рациональной веры. Как мы уже видели, такой подход имеет своим результатом открытый список ad hoc. Я скорее ищу общие характеристики классов возможных ошибок. Мы увидим, что во многих отношениях возникающая типология классов экспериментальных ошибок отражает, хотя и в негативном плане, типологию Хакинга. Однако есть некоторые критические различия. Более того, я надеюсь, что полученная в результате типология послужит каркасом для развития теории эксперимента, на основе которой могут быть сформулированы общие принципы.

Для того, чтобы было понятнее, кратко проиллюстрирую, как работает этот метод. Рассмотрим стандартный подход к экспериментальной ошибке, т.е. дихотомию систематической ошибки и ошибки случайной. Ясно, что эта дихотомия отражает интерес к математической стороне ошибки: подчиняется ли ошибка детерминистическому правилу? Или это статистический закон? В первом случае, как хорошо известно, ошибка является систематической, в последнем – случайной. Эта дихотомия очень полезна и широко используется в практике экспериментирования, особенно при анализе результатов с помощью введения корректирующих членов и редукции данных. Следовательно, эта дихотомия могла бы быть включена в список стратегий. Однако это различие нисколько не проливает свет на источник ошибки, другими словами, в философском плане оно бесполезно. Ошибка, которая может возникнуть при допущении неправильной, скажем, инструментальной теории, относится к тому же классу, что и ошибка, которая возникла при в дефектной калибровке, – обе являются систематическими. Другой пример: маленькая ошибка, допущенная наблюдателем при оценке делений шкалы, относится к тому же классу, что и непредсказуемые колебания температуры или механических вибраций аппарата, так как все эти ошибки случайны по своей природе [37].

Я считаю, что для целей философского анализа нужно установить четкие различия между возможными источниками ошибки. В этом я следую за Кантом, который утверждал, что «для того чтобы избежать заблуждения, нужно пытаться обнаружить и объяснить его источник – видимость. Но это делали очень немногие философы. Они лишь старались ниспровергнуть сами заблуждения, не указывая той видимости, из которой проистекают последние. Но обнаружение и разоблачение видимости является гораздо большей заслугой перед истиной, чем непосредственное опровержение самих ошибок, которое не ликвидирует их источник и не гарантирует того, что та же самая видимость, оставаясь неопознанной, в других случаях опять не приведет к заблуждениям» [38].

С точки зрения эпистемологии тогда целесообразнее выяснить источник ошибки, а не исследовать математические особенности ошибки и средства ее выявления, поскольку причинноследственные моменты здесь представляют больший интерес, чем прагматические. Таким образом, ошибки, возникшие при использовании аппарата, следует отделить от ошибок, которые относятся к интерпретации данных. Когда же различия между видами источников ошибки будут установлены и последовательно учтены, мы сможем увидеть, как знание схемы возможных источников ошибки в эксперименте проливает свет на самую структуру применяемого метода. А именно, мы увидим, что особенности различных видов источников ошибки отражают различные элементы, которые участвуют в процессе экспериментирования.

Подход к знанию с точки зрения его отрицательной перспективы, т.е. со стороны ошибок и недостатков, не нов. По сути дела, подобную же методологию применял "первый и почти последний философ эксперимента" – так Хакинг охарактеризовал Фрэнсиса Бэкона [39]. Бекон как философ осознавал существование проблемы ошибки и явно обращался к ней. Действительно, он использовал понятие ошибки как рычаг, с помощью которого он поднял свою новую программу, сформулированную для науки. Как явственно следует из «Нового Органона” [40], программное философское требование Бэкона предполагает два принципиальных акта: сначала, нужно обнаружить ошибку и если не устранить ее, то осудить, а затем, заново строить истинную науку, основанную на эксперименте и индукции. Осмелюсь утверждать, что концепция Бэкона не выдерживает испытания, особенно когда речь идет об эксперименте – основном инструменте исследования, которое имеет в виду Бэкон. Недостатки его подхода послужили отправной точкой в моей работе. Поэтому далее приводится краткое изложение теории ошибки Бэкона.


Типология ошибок у Бэкона: четыре идола разума
В своем знаменитом «Новом Органоне» Бэкон утверждает, что Аристотель "своей диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир из категорий" [41]. С точки зрения Бэкона, применение учения Аристотеля служит скорее «укреплению и сохранению заблуждений, имеющих свое основание в общепринятых понятиях, чем отысканию истины» [42].

Бекон строит свою программу на учении, согласно которому истина обнаруживается через очевидные факты, но это верно только в том случае, если тот, кто изучает природу, избавляется от каких бы то ни было предубеждений и предвзятых идей. Необходимо, заявляет Бекон, чтобы "вся работа разума была начата сызнова" [43], – только тогда изучающий природу почувствует, каковы вещи на самом деле. «Наш способ… – объясняет он, – состоит в том, что мы устанавливаем степени достоверности, рассматривая чувство в его собственных пределах и по большей части отбрасывая… работу ума… а затем открываем и прокладываем разуму новый и достоверный путь от самых восприятий чувств" [45]. Этим способом, заключает Бэкон, "мы строим в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его рассудок" [45]. Следовательно, первая задача ученого состоит в том, чтобы устранить ошибки из процесса ...